Из книги "Ковчег", 1998
Стихотворения и поэмы
1981
* * *
...и принял мир меня. Потом
был воздух, тёплый и солёный,
у Лукоморья дуб зелёный,
златая цепь на дубе том.
Я никому не делал зла,
а просто становился старше,
пока страна была на марше,
а может... в отпуске была.
Во мгле веков бренчал металл,
наследуясь от рода к роду.
Я пить привык морскую воду
и рыбочеловеком стал,
и вдаль глядел из-под руки,
и ждал прекрасного мгновенья,
и за разорванные звенья
в цепи цеплялись плавники.
А мир напоминал панно:
вокруг цветной слоистый воздух,
и море в остролистых звёздах,
и небо - раковин полно.
Гудели ветры всей земли
всё тише, медленнее, реже,
и на морское побережье
со дна чудовища ползли.
Они не причиняли зла,
дыша прерывисто и тяжко,
и думали, что я - букашка
(поскольку не из их числа!).
Но бились волны подо мной
и корни дуба размывали,
и в ярком солнечном овале
мерцал и жёг смертельный зной.
Мои подводные друзья
дремали вдоль стены древесной.
И Богу со скалы отвесной
открылась... видимость... сия.
Сонет
Я плыл по северной реке,
мерцали розовые скалы.
За лодкою - на волоске -
нефриты, яхонты, опалы.
Зверьки, безглазы и беспалы,
тянулись вглубь... И вдалеке,
на самом тёмном хуторке, -
огонь селенья Калевалы...
Страна седая, мой приход
не стоит твоего вниманья.
Ты - сон и шёпот ровных вод,
и дикой птицы дикий взлёт
среди всеобщего молчанья,
среди безветренных высот.
* * *
Анютины глазки! Анютины глазки!
Какие напомните были и сказки?
Что дождик, что ветер, что вопли с болота -
на пляшущем бархате мрёт позолота,
на пляшущем бархате капли тумана;
спросонья - чудная лесная поляна...
Закройтесь, закройтесь, анютины глазки!
Метель подступает, летят тарантаски,
и я во дворе ледяном, леденцовом
один наслаждаюсь наследством отцовым:
глотаю сосульки, глотаю снежинки,
сугроб разделяю на две половинки -
державный хозяин державного царства...
А после - ангина, а после - лекарства,
узор на окне и тишайшая ночь,
и звёзды - анютины глазки точь-в-точь,
и древние краски для новой завязки...
Но вам уже поздно, анютины глазки!
Закройтесь, усните, друг к другу прильните -
и краски сольются, и свяжутся нити.
Сонет
1. Cсора
мотылёк на шторе
бабочка в корзинке
привкус оскорбинки
и в окошке море
мы с тобою в ссоре
ты жуёшь травинки
я ловлю чаинки
двое - вор на воре
2. Мир
вспышки редких молний
с воем пенки мчатся
и как будто волны
о стекло стучатся
ничего не слышим
тихо-тихо дышим
* * *
Баю-баюшки-баю,
не пою, а слёзы лью,
только тени, словно лица,
только слёзы, как водица,
только тихий водоём,
золотая рыбка в нём...
Рыбка, рыбка золотая,
в тихой глуби обитая,
не слыхала ль ты, мой свет,
где все те, кого здесь нет?
Где отец и мать родимы?
Где товарищи любимы?
И невеста где моя?
Никого не вижу я...
Пузырьки со дна пуская,
рыбка молвила морская:
«Никого здесь больше нет,
только я да ты, мой свет,
только тени, словно лица,
только слёзы, как водица,
только я да ты, беглец...
Ну, вернулся, наконец?..
Мать с отцом тебя забыли,
а друзья твои - в могиле,
а невеста - в путь верхом
с чужеземным женихом...
Повздыхала, погрустила
да дитя ко мне пустила.
Здесь твой сын, пригож на вид,
под тяжёлым камнем спит».
Поэзия
Сквозь сон, сквозь веки, сквозь подите прочь
бездонный полдень где-то золотится.
И девочка, опрятная, как ночь,
подходит к изголовью и садится.
Ах, как слаба, как бережна ключица!
И мне тоски, как сна, не превозмочь.
Что здесь тебе? Поди, ты мне не дочь.
И не жена... И даже не блудница.
Не знаю, чей набег был в этот век.
Но мочи нет из-под разбитых век
увидеть почву, что восходит зыбко...
С тобой – хоть в пекло под бесовский вой.
Но что, скажи, ты сделала со мной?
Вон как охрип... А начинал, как скрипка.
Таракан
Отринуть жизненные схемы,
развеять умственный дурман
за тяжкий труд поста и схимы
отважно взялся таракан.
Среди замызганной посуды,
в глуши помойного ведра -
повсюду жизнь свои причуды
являла с самого утра.
И он в высоком умиленьи
движенья горния светил
и прах земной, и сон, и тленье
очами вечными следил.
Как сливки, дни и ночи кисли,
сплетался быт из ничего,
и думал он о вещем смысле
существованья своего
и перепончатые крылья
в восторге к небу возносил,
и плакал про себя в бессильи,
и ахал из последних сил.
Ему б с подружкой - в салки, в жмурки!..
Но он сгорал в ином огне,
таская чёрствые окурки
на чёрной крохотной спине
и в мелочь - каждую! - вникая:
и в щель, где холод гробовой,
и в плитку, где жара такая,
как в жаркой Африке самой...
Уж сохло тело, как сухарик,
уж начал он сходить с ума,
и вдруг ему - презренной твари! -
открылась истина сама.
Не в этом ли искусства сила,
что истина сама собой
небесный пламень водрузила
над тараканьей головой?!
И, этим светом обладая,
он в мир подался из угла,
когда хозяйка молодая
его на ложках засекла.
Ленивая, в белье нательном,
иных не ведая страстей,
она его - щелчком смертельным
отполированных ногтей...
И вот - без слёз и покаянья -
полёт в неведомую тьму.
И жизнь последнее сиянье
дарила в форточку ему.
А в полночь тихою когортой
его сородичи пришли
и тела мякиш распростёртый
во мрак и щели унесли.
Но где ж душа его святая?
Быть может, малость погодя,
помчалась по свету, рыдая
и мир себе не находя?
А может, кто её приветил,
с собою рядом поселил...
И нам оттуда тихо светит
её неразделённый пыл.
* * *
Ко мне армейский друг заехал.
Сие - прекраснейшая веха
не только для фронтовиков.
Мой друг - орёл, из моряков!..
Привёз дальневосточной сёмги
(был чемодан довольно ёмкий),
и я слетал за пузырём.
И вот за столиком вдвоём
сидим - нарезали, налили...
Язык ли, души ли не в силе
о чём-нибудь поговорить?
И я сказал: «Послушай, Вить,
давай с тобою просто выпьем
и хвостиком закусим рыбьим,
пока на небесах светло,
а в доме тихо и тепло,
пока мы молоды и здравы,
блюдём себя, свой дом и нравы...
А то... не приведи нас Бог.
Давай, не чокаясь и впрок,
как Пушкин говорил - по чаше!
Давай наполним души наши,
чтоб утром - ни в одном глазу.
чтобы не проронить слезу
над жизнью нашей бестолковой,
поскольку не нашли подковы
на счастье нам, друзьям, врагам...
Давай! И жизнь - напополам!
А после - загудим, как вече...
Ещё не семь... ещё не вечер.
Ты только подвигай да лей.
Я прямо говорю - ей-ей! -
что истина - не наше дело.
Куда деть собственное тело –
вот что бы вычитать из книг.
(Не жуй, пожалуйста, плавник -
уколешься.) А все попытки
нащупать нечто и в избытке
идут от хвори мозговой;
а ведь народ наш - мировой!
И мы - народные умельцы;
мы, брат, с тобой новоземельцы,
оттуда, где «Святой Фока»,
намяв об острый лёд бока,
оставил память по зимовью
и по бесстрашному сословью
первопроходцев вечных льдов...
Оттуда шёл на смерть Седов.
А мы... мы всё-таки потомки,
и нам не след бояться кромки:
лёд - жизнь, лёд - смерть, лёд вся и всей...
Ты спишь, Витёк? Проснись и пей».
