Из книги "Ковчег", 1998
Стихотворения и поэмы
1983
Неоконченное
Я в дом войду. Сто лет мечтал о нём.
И ты, не удивляясь, молвишь: «Здравствуй.
Садись к огню. Смотри, какие астры.
Они в саду намокли под дождём».
- Да, астры... да, огонь... да, разговор.
Я был в гостях у снежной королевы.
И зеркала оледенелой девы
живёт во мне осколок до сих пор.
Он студит кровь мою и тает больно,
и, может, не отпустит никогда,
но я затем из льдов пришёл сюда,
чтоб ты сама сказала мне: «Довольно.
Довольно сны и память ворошить,
играть в снежки-знакомства, в зимнем поле
свистеть, как ветер... Полно, ты не в школе.
Пиши стихи. Я рядом буду шить».
Так минет год. Забулькает весна,
размоет снег, очистит камни, корни,
и розовые зародятся зёрна
в земных пластах, очнувшихся от сна.
Начнёт весна тепло и свет копить,
запустят первоклашки в небо змея,
и, в этой жизни многое умея,
быть может, мы научимся любить. -
Так я сказал. Картинка поплыла -
звезда, любовь, кошачий коготь острый,
огонь и мрак, и задыхались астры
в мерцании гранёного стекла.
Дачное
в гамаке на даче у Димы Цесельчука
течёт медленная от солнца упоительная убаюкивающая река
я уснул в гамаке под высоким берёзовым небом
и не мог срифмовать это небо ни с чем - только с хлебом
и так сладко баюкала тело моё золотая река
и в волнах проносились века и гляделись в меня облака
и увидел я как трава подсиживала колючий кустарник
и услышал я как спаивал скрипку медноголовый ударник
и ломались мечты их о воздух о звуки о смех ветерка
и влекла их к себе и с собой уносила река
и заплакал я горько над жизнью живущих и живших
над жизнью своей Будденброков и Димы
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
а птички по жёрдочке строем ходили и всё щебетали
что стыдно мне плакать коль живы мы и невредимы
Ночное
Мы толковали за вином,
за угощеньем самым вкусным.
Был разговор о том о сём
и ни о чём, и обо всём,
но искренним и безыскусным.
Я утверждал: «N. N. - поэт,
великий мастер и философ,
поднял он тысячу вопросов,
иным и аналогий нет...»
А ты сказал: «Зачем он розов?
Ведь он - не баба, не бутон...
Зачем же он тогда изыскан -
лицом, стихом - со всех сторон?
Зачем он критикой затискан -
он, бронзовеющий канон?..
Однако лично мне - плевать
на это томное витийство,
на фразы типа “евразийство
священно”... Вот самоубийство,
что может он о нём сказать?
Я лично, - ты сказал, - пишу
про медный грош. И по грошу
коплю за строчку на сорочку.
Куплю. Поставлю водку, точку.
Жена молчит, и я дышу,
в петлю не лезу и в пространство,
в разврат и мелкое тиранство
и вот ещё пишу о чём:
жила-была нога живая,
но выползла из-под трамвая
и - разболталась, и - волчком...
А я живу, переживая,
что это не нога - а сын.
И, как писал поэт-оратор,
стиха и совести новатор,
из сына вырос блудный свин.
И улица, как альма-матер,
ему путёвку в жизнь дала -
вино и женские тела,
и много скуки и помоев.
Но это был не сон, а сын.
И, жизни сына не устроив,
я, как ковчег, носился, Ноев,
средь обезлюдевших равнин.
А тот, кто написал о свине,
он мастер был, и не дурак,
и не стремился кое-как,
а с головой, и (ясно ныне!)
в большом литературном чине».
Мы налили ещё вина,
в бокалах плавала луна,
и каждый вспоминал про сына,
клонились головы повинно
в картине слёзной и немой,
как будто у земли самой
кровоточила пуповина.
Холодный сапожник
Я сапожником стать не сумею -
высоко ремесла мастерство.
Молоточки да баночки клея,
да гвоздочки, да много всего.
Был сосед у нас ветхий сапожник.
Мастерская - напротив двора.
Сам приземистый, как подорожник,
вечно лысый и пьяный с утра.
Жил он тихо, семью не тираня.
И неспешно: ведь жизнь - не вокзал.
Кроме самой забористой брани,
он по-русски двух слов не вязал.
До войны, что ни год - то с приплодом.
Семь детей. Семь подпорок. Семь «я».
Он в семье почитался уродом.
Без урода семья - не семья.
Много надо полнеющим дочкам,
но не стоит перечить властям.
И уродец стучал молоточком
по ночам, по ногтям, по страстям.
И хотя всякий труд правомочен
и любая работа в чести,
он был мастер, наверно, не очень,
потому что не видел почти.
Год - от года, итог - от итога,
мастерская - почти уже склеп.
Но деньжонки текли, слава Богу,
на бутылку-другую да хлеб.
Два приятеля в гости ходили
в трёхаршинной его погулять,
вместе пили, а после - дразнили...
и мирились на водке опять.
Он ворочался в нашей эпохе,
постигая эпоху до дна:
дочки жирные, жирные снохи
и худая, как щепка, жена.
Жили-были старик со старухой,
наживали добро и врагов,
горевали над смертью безрукой,
жили-были во веки веков.
А над старческой их колыбелью,
словно рядом - но только во мгле! -
мальчик в шлеме, убитый шрапнелью
на палёной смоленской земле.
Жили-были старик со старухой:
сто забот, сто заплат, сто обид.
Называют жистянкой, житухой
этот сонный, затянутый быт.
Где ж ты, Боже, - судья и посредник?
От соседа уж нет ничего.
У хозяйственных дочек в передних
доживает старуха его.
Сохнут баночки старого клея,
молоточек в пространстве стучит...
Я сапожником стать не сумею,
да и, собственно, кто мне велит?
Город
Я по лёгким тротуарам,
как по стёклышкам, скольжу.
По желанию, задаром
всякой всячине служу.
Мне твои цветные сказки -
словно водочка в горсти:
мне до них, как до Аляски,
не доехать, не дойти.
Мне б тебе да между прочим
крикнуть: «Здравствуй и прощай!..»
Ты - дурак и в дырке прочерк,
и бездомный трын-трамвай.
* * *
Много-много лет назад
мама на старинный лад
среди бела царства
опосля кухарства
пела песенку свою:
«Не ложися на краю...»
Пела-напевала,
рядом засыпала...
Тут же чей-то голосок:
«Не ложись на правый бок:
засыпая справа,
сдохла баба Клава...»
Повернусь на левый бок -
тот же мерзкий шепоток:
«Засыпая слева,
сдохла баба Ева...
Не ложися на живот -
будут цыпки круглый год,
не ложись на спину -
превратишься в глину...»
Невозможный, страшный бред,
я тебе не верю, нет...
Я не подневолен,
просто очень болен,
просто вспомнил не о том...
Я по полу босиком
медленно ступаю,
маму окликаю...
- Мама, мама, - говорю, -
ближе к ёлке, к январю,
Дед-Мороз устанет,
и теплее станет. -
Смотрит мама: «Бедный сын,
не вылазишь из ангин.
Я ходила по воду,
напустила холоду;
дверь распахнута была,
тут метель из-за угла...
Ляг в постель, укройся,
ничего не бойся...»
- Мама, мама, - говорю, -
если сдохну, не горюй;
буду с Бабой Клавой,
если лягу справа. -
Охнула, осела мать.
- Мама! Что ж переживать?
Буду с бабой Евой,
если лягу слева...
Ну а лягу на спине -
застекли меня во сне
и молись в витрину
глиняному сыну... -
Мама плачет - как молчит,
мама шепчет - как кричит:
«Ангел из ангины,
ветер из витрины,
всё смешалось по зиме,
поселился снег в семье...
Я ходила по воду,
напустила холоду -
молодой совсем была;
ветер злой из-за угла...
Не суди, сыночек,
извелась я очень...»
- Что ты, мама! Помню, встарь
был декабрь, как дикарь...
Ты ли в том повинна?
Пусть уснёт кручина... -
В доме пусто. Или спят.
Или вечный снегопад.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Дом - ты сон иль крепость?
Гаснет водки крепость.
За окошком - ни гу-гу.
Только чучело в снегу
рядом оказалось...
Или показалось?
Подражание
Иван Иваныч Грёзин-Тепляков
приходит каждый день после работы
к себе домой. Потом его жена
домой приходит и приносит в сумках
продукты, вещи и свою любовь,
вернее, то, что от любви осталось.
Потом приходят дети, сын и дочь,
и ничего с собою не приносят,
одно желанье - выспаться и встать,
и снова на родительские деньги
уйти в непознаваемый свой мир,
который проще выпаренной репы -
троллейбус, институт и дискоклуб,
то есть вино, любовь и сигареты,
и много-много разного всего,
чему в газетах есть подзаголовки...
Иван Иваныч Грёзин-Тепляков
однажды, отработав день, усталый
пришёл домой и никого не ждёт.
Такое состоянье организма
звалось хандрою русской при царе,
а ныне называется паскудством.
И так в паскудстве целый час пробыв,
Иван Иваныч видит пред собою
за столиком кухонным молодца
с копытцами и хвостиком вертлявым:
сидит и тепляковский ужин ест,
и ходят лакированные рожки,
как желваки, сквозь чащу шевелюры.
А так - хорош собою и не стар.
Одна беда - ведёт себя, как дома,
хозяина в упор не хочет зреть.
Вот хвостиком открыл он холодильник
и смотрит вглубь - чего б ещё поесть?
Однако видя, что с продуктом плохо
и что вот-вот хозяина кондрат
смертельный хватит, он, подлец, беседу
с ним пожелал повесть и говорит:
- Я бес. А ты?
- А я - Иван Иваныч.
С работы каждый день я прихожу
к себе домой. Потом жена приходит,
приносит в сумках... ты всё съел уже.
Потом приходят дети - сын и дочка.
А утром мы расходимся опять.
- Понятно, - молвил бес и страшно зелье
(однако и врачующее тож,
и самое что ни на есть земное!)
достал, как с неба, и налил по сто.
И выпили они, и закусили,
и стало близким небо, как земля.
Они ж сидят, как два молочных брата,
собой не налюбуются никак.
- Ну что, - добавил бес, - а кем ты служишь?
- Служу никем. Служу уже давно.
Служу я министерству и министру,
хотя не вижу никого из них.
- Да, - крякнул бес, - я б на такой работе
не смог и дня. Порядочки у вас!
Наш Господин - тот завсегда с народом,
иначе - ни отдачи, ни шиша. -
Налил ещё бесёнок, выпил залпом -
и замер на минуту, не дыша.
Иван Иваныч тоже опрокинул
и тоже замер... вздрогнул и рыгнул,
и так заговорил: «Семья - не идол,
мир - не кабак, а человек - не мул.
Но ежели меня возьмём, к примеру,
мой идеал - три сотни без хвоста,
чтобы жена ругала, значит, в меру
да дети не стыдились бы отца.
Мне во где воровство, питьё и враки!
Ведь как начальства нет - я просто псих.
Кентавр я!..» - «Да, дети - вурдалаки, -
поддакнул бес. - А жёны - хуже их».
- И в жизни хоть какая бы помо́га!
Корячился судьбе наперерез...
- Ой, бедные. Ой худо вам без Бога, -
напившись, сокрушался юный бес.
Иван Иваныч встал, ударил о́б стол
крестьянским кулаком, разбил стакан...
Гремел он, как Халтурин, как апостол,
как честный зверь, заманенный в капкан.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда пришла жена, а следом - дети,
на кухне от луны был полумрак.
Иван Иваныч спал на табурете
в сидячем положеньи, кое-как...
Валялася разбитая посуда,
окурки («Боже мой, он не курил!»),
и ветер в никуда и ниоткуда
на окнах занавески теребил.
* * *
я впаду в детство
и запрокину голову
и увижу небо
и услышу ветер
и подумаю как мало мне лет
и трава будет высокой и зелёной
