Вот жизнь моя. За нею – жизнь чужая.
Они спешат, меня опережая.
Я вижу моря пенные валы
и тут же слышу песенку пилы.
По горлышко мне во дворе крапива.
Из горлышка отец глотает пиво.
Отец готовит на зиму дрова.
Я вспоминаю: на дворе трава...
Я вспоминаю вслух скороговорку
и с ней вхожу в бездомную каморку,
где дыры на обоях голосят и
при свечке тает год шестидесятый.
За окнами скрипит лиловый снег -
уходит на работу дровосек.
И звук пилы в печном прохладном соре:
- Отец, когда же я увижу море?..
Но он молчит, пока звенит пила.
Отец и раньше мне не делал зла,
и нынче огорчать меня не хочет.
Не знает он, что к морю путь короче
ультраметража между ним и мной...
Но ничего не видно за волной
сквозь толщу и бесформенность планктона...
Искал канон. И не нашёл канона.
Я приобрёл, живя среди людей,
единственное знанье: я - еврей.
И, пасынок ветхозаветных знаков,
крылом касался омертвелых злаков,
как бабочка в обугленном овсе
кружа по среднерусской полосе...
Но непонятно мне, чего я трушу,
коль Богу завещал мой пращур душу,
коль Богом на распятьи был спасён?
О, как забыть, избыть как, Боже правый,
тот страх перед физической расправой,
завещанный с непамятных времён?..
Забыть. Избыть. Иль встретить Моисея.
Он скажет: «Не народ, а ум рассеян.
Я вижу не пустыню, а пустырь.
Несчастлив трижды будет поводырь,
хотя потом в груди уснут обиды,
недвижны, как Египта пирамиды.
Мы под одной звездой с тобой горим.
Исхода нет. Но горы Эфраим
зовут к себе потомков Авраама
избавиться от ужаса и срама...»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И всё ж - избыть. Ведь отложенья мглы
сковали золотистые стволы.
И потому, как в детстве, сбитый с толку
пытаюсь вспомнить я скороговорку...
Но это мука - вечером, тайком
беседовать с безумным стариком,
который разлучает наши семьи.
Ведь здесь - Европа. Здесь - Нечерноземье.
И коль ни чёрт не нужен, и ни Бог -
так это климатический итог.
Пойми, что не библейская эпоха -
довольно своего переполоха.
Ты - третий лишний со своей бедой.
Уколот я совсем другой звездой.
Скорее мне нужна теперь больница,
а родиной... уже не соблазниться,
хотя о ней ещё жива мечта,
твоим горам прекрасным - не чета.
Я знал её - и не во сне, а в яви.
Она была беднее сада Яхве,
но там я слышал песенку пилы.
Ещё я помню капельки смолы
на тёплой крутобокой древесине...
Я - пасынок. А ты мечтал о сыне.
Мне бесконечно жаль твоих седин,
и всё же каждый должен быть один.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Запорошённый снегом, мой посёлок
затеплился от новогодних ёлок.
Карикатуры лужиц подо льдом.
Отец узнал и приглашает в дом.
Коллекция жуков. Учебник Бонка.
А рядом - фотография ребёнка.
Одни на свете сжаты кулачки.
Темнят зрачки - почти что старички.
Он видит массу лиц полуистёртых.
Коллекция людей. Живых и мёртвых.
Уже нам эти судьбы не смягчить
и мёртвых от живых не отличить.
И всё же они выглядят прелестно,
хотя им всем отнюдь неинтересно,
что я себя к строке приговорю
и проживу не по календарю.
И только слышно в невозможном хоре:
- Отец, когда же я увижу море?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Последним в дом заходит дровосек.
Снимает шапку. Стряхивает снег.
И, в угол ставя праздничную ёлку,
бормочет про себя скороговорку:
«На дворе трава, на траве дрова...»
Приложение к поэме "Ховрино"
Припомню свет. И росчерком пера -
за синим морем белая гора,
зелёный луч, измятые растенья...
Но, Боже, здесь такое запустенье,
что лопухами заросли дома.
И никакие молнии, грома́
не потревожат здешние площадки.
А в остальном, конечно, всё в порядке...
Но мне, тупице, надобно понять,
куда теперь мне ближнего принять,
когда мой дом - площадка из осколков,
сомнений, недомолвок, кривотолков
и протчая, и протчая, и протч. ..
А кто хотел помочь - тот канул в ночь.
Тогда я сам. По-тихому. С начала.
Пока ночная птица не вскричала.
Давайте время сверим по Кремлю.
Я ровно в девять кроликов кормлю.
Вот клевер. Подорожники. Люцерна.
И я не сплю. Уже не сплю, наверно.
С авоською спешу на школьный двор.
И не в моей душе притих разор,
поскольку небо, как во сне, высо́ко,
поскольку шелестит в ногах осока
и солнечный разбрызгивает сок...
Прозрею позже, вовремя и в срок,
напьюсь воды студёной из колодца;
ведь мёртвая - а как живая льётся,
и ломит зубы, и не совладать...
Колодезной воды ночная гладь
впитала дорогие очертанья,
колеблет ветерок до основанья
тех очертаний водные черты.
Они, как рыбы, разевают рты
и слушают заигранные гаммы,
и смотрят в небеса из чёрной ямы,
и говорят: «Всего важнее сон,
поскольку укрепляет силы он,
а коль проснёмся - то по доброй воле,
не сдуру, не от страха, не от боли,
когда скрипит сучок, вопит смычок
или какой пропащий новичок,
какой-нибудь заезжий салажонок,
бездомный пёс, бесхозный медвежонок
посмотрит сверху и - бултых сюда...
А здесь до дна до самого – вода».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нам всем достались от того разора
кусочки недоеденного флёра,
хотя теперь кому они нужны?
Мы кроличьей тоской заражены.
Ах, как они жевали важно в клетке!..
А нам потом поставили отметки,
и мы ушли спокойно со двора
и целый день играли в чур-чура.
Послесловие к поэме "Ховрино"
Жива земля. И с нею - живо небо.
И звук живой - сильнее ширпотреба,
хоть он, печальный, замер на лету -
но камень не назвал цветком иль хлебом,
а кислородом - кислоту.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Со дна души, как с мировой галёрки,
едва забрезжил берег Лихоборки.
Он обо мне забыл (таком большом!),
и на́ берег я вышел нагишом
и глянул в глуби детства изумлённо...
В воде подобьем жёлтого жетона
звезда скользнула и пропала вдруг,
и звуки разошлись - за кругом круг...
Я оглядел окраину столицы:
законченней икон проплыли лица.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В безлунных окнах множится Москва,
и ветер листья друг на дружку лепит
и вдаль уносит еле слышный лепет:
«На дворе трава на траве дрова...»
